Из записок русского трудящегося «Полвека тому назад»

Подростки на фабрике (Пионерская правда. 1927. № 23)

Приближается 10-я годовщина Октябрьской революции. За 10 лет существования советской власти жизнь в нашей стране неузнаваемо изменилась. Дети уже не помнят тяжёлых времён буржуазного гнёта. Дети не знают, как тяжело жилось в царской России трудящимся, крестьянам и их детям. С настоящего номера мы будем регулярно печатать материал, кой рисует жизнь детей в прошлом, борьбу трудящихся, наши достижения за 10 лет.

2 - 2 = 2

На фабрику мы прибыли в первых числах июля 1864 года. Здесь нас поместили в седьмой казарме; девушек в верхнем этаже, а нас в нижнем. Я вместе с 30-ю другими мальчиками попал в № 3. Как только мы разместились в своем новом жилище, к нам явился учитель и произвел нам нечто в роде экзамена, заставляя нас молиться по православному обряду. Но так как я молиться по-православному не умел, то он наградил меня несколькими пощечинами и объявил, что если завтра не буду хорошо молиться, то получу розги.

По уходе учителя я долго зубрил при помощи одного из русских питомцев молитвы, стараясь избавиться от наказания, коим грозил мне учитель.

Трудиться нас поднимали в 4 часа утра. Я работал на ватерных машинах, и мне приходилось стоять все время на одной ноге, что было очень утомительно.

Этот адский труд продолжался до 8 час. вечера. Измученные этим трудом, мы принуждены были в 9 часов вечера идти еще в школу, где нас учили или, вернее сказать, мучили до 11 часов. В школе нас обучали письму, чтению и арифметике Но, конечно, учение наше шло очень плохо: до учения ли нам было в этот поздний час; тем более шло оно плохо, что наш учитель принадлежал к типу тех педагогов, кои признают кулак и розгу лучшими средствами для воспитания детей.

Мы очень боялись учителя; бывали случаи, что отдельные падали в обморок, когда учитель набрасывался на них с поднятыми кулаками. Усталые, измученные, дрожа каждую минуту в ожидании толчков и затрещин, мы ровно ничего не выносили из школы. Я помню, например, как один ученик делая у нас вычитание так: 2-2=2. И этот ученик учился уже 8 лет.

По праздникам и по воскресеньям к нам приезжал священник и учил нас закону божию.

Палач Голянищев

По воскресным дням и по вечерам, по окончании трудового дня, я не смел выйти никуда без билета, кой должен был брать у учителя. Он, выдавая билет, обыкновенно говорил: «СМОТРИ, Я ОТПУСКАЮ ТЕБЯ НА ЧАС, ЕСЛИ ТЫ ПРОСРОЧИШЬ, ТО — В КАРЦЕР ИЛИ РОЗГИ». В карцер сажали на хлеб и на воду, а розог давали от 25 до 100. Розгами били в казарме, и при этой операции находились: учитель, управляющий Александр Егорович Фрей и десятник, а наказывали сторожа.

На фабрике же наказывали директор и его помощник Василий Васильевич Тринкин. Это были настоящие тираны; особенно отличались Тринкин и учитель.

На фабрике наказывали плетьми. В конторе постоянно у дверей стоял палач Голянищев, кой бил по приказанию начальников.

Один раз я нечаянно сломал щетку, за что получил 25 ударов плетью, другой раз — 50 ударов за то, что проехал на подъемной машине с 4 этажа в третий; меня били так сильно, что на моей спине не осталось белого пятна, — вся была черная, как сапог. В карцере я сидел несколько раз; так, однажды я попал туда за то, что не успел на поверку. Не стану говорить о том, сколько я головомоек получил от десятников и от других...

Скажу только, что на фабрике мастера и подмастерья явно убивали детей. Я сам видел, как один подмастерье бил одну девушку, коя на другой же день слегла в больницу и там умерла. Детей ставили часа на два на колени на осколки старых кирпичей и на соль, таскали за волосы, били ремнями...

Словом сказать, делали с ними все, что хотели.

Пища у нас была самая скверная; каждый день одни щи и по маленькому куску говядины, а кашу варили только раз в неделю, в субботу вечером.

Иногда нам варили горох. Из-за него раз у нас вышла целая история. Однажды сварили нам его с червями. Мы пошли к Фрею и просили его дать нам на ужин селедок, так как горох мы есть не можем, но он отказал. Потерпев здесь неудачу, мы решились отправиться к исправнику, но тут вышло еще хуже — нас отпороли на славу. Летом было особенно плохо, так как капуста была гнилая, мясо тухлое, хлеб заплесневевший.

Одежда наша состояла из пальто, полушубка, сапог, башмаков и шапки, — вот и весь наряд. Белья нам давали две пары на полгода, переменяли нам его каждую субботу; но, несмотря на это, белье у нас было всегда грязно, так как верхней одежды у нас для дел не было и нужно было трудиться в одном белье. В первый же день по прибытии на фабрику белье наше загрязнилось до того, что не было и признака, чтобы оно мылось хоть когда-нибудь. Мы ходили грязные и оборванные.

За папироску

Я еще не говорил ничего о нашем хозяине, Оресте Федоровиче Кольбе. Это был в полном смысле деспот. Однажды мне пришлось попасть к нему в когти.

Это было вот как. Раз, по окончании дел, я пошел с товарищем в мелочную лавку; мы там купили хлеба, масла и еще чего-то, не помню. Лавочник, как водится, дал нам по папироске. и мы, закуривши, вышли из лавки. Но, как на грех, навстречу нам попался хозяин, кой, увидев нас, подозвал меня к себе и спросил, не питомец ли я. Получивши утвердительный ответ, он сильно рассердился: «Такой молокосос, а куришь», закричал он и, обругав меня непечатным словом, схватил за волосы и начал бить по щекам. Не ограничившись этим, он подозвал сторожа и велел на другой день привести меня в контору, но, подумав немного, приказал сторожу отвести меня к Фрею и посадить в карцер на 30 дней.

Управляющий, узнав, в чем дело, удивился и пожалел меня, но ничем дела поправить не мог. Но этим дело еще не кончилось. На другой день я по ошибке был вызван в контору; узнав от писаря, что он меня не вызывал, я пошел, было, назад как вдруг совершенно неожиданно наткнулся на Тринкина. Я испугался не на шутку и хотел увильнуть от этой неприятной встречи, но было уже поздно. Как только поравнялся с ним, он накинулся на меня и сильно побил. Вот как дорого обошлась мне эта злополучная папироска.

Мастер убийца

Хотя мы теперь были уже на возрасте, но телесное наказание к нам применялось еще с полной силой. Кто плохо работал, того мастер бил по лицу. Иногда эти побои были очень жестоки: так, однажды он ударил с такой силой одного питомца, что у того сделались нарывы в ушах он слег в больницу и умер.

Дело было так. У одного питомца, Антона Дмитриева, попортилась машина, и потому, то, что он делал у него получалась плохого качества и попадала в брак. Мастер, не разобрав в чем дело, оштрафовал Дмитриева на три рубля и так сильно избил, что у него сделались нарывы, от коих он сильно страдал, В это самое время приехал к нам Безобразов, и Дмитриев жаловался ему, но его превосходительство не обратил никакого внимания на это заявление. После от’езда инспектора болезнь Дмитриева усилилась, и он слег в больницу. Через две недели его не стало..

На другой день доктор вскрыл череп и, вынув головной мозг, убедился, что смерть последовала от побоев, Он донес об этом хозяину, и по этому поводу было назначено нечто в роде домашнего «следствия». Как и надо было ожидать, все кончилось полным оправданием мастера, кой не только не поплатился за свой поступок, но даже остался служить на фабрике, продолжая истязать питомцев.

По этому поводу мы еще раз жаловались, когда приехал к нам его превосходительство Безобразов, но он и на этот раз не обратил никакого внимания на нашу просьбу; жаловались ему также на пищу, но и из этого ничего не вышло. Он сказал, что было бы нам в обед похлебать что-нибудь тепленькое, а вечером можно есть и хлеб с водой.

Последний шаг

В казарме житье стало невыносимым — за все розги да розги. Из тех детей, кои приехали со мною в Нарву, в живых уже нет и половины. Холод и голод свели их преждевременно в могилу. Были у нас протесты и бунты, но они не улучшали нашего положения и обыкновенно кончались поркой. Случались и побеги, но напрасно: бежавших привозили назад из Петербурга и жестоко наказывали. Но так как побег был единственным исходом из нашего невыносимого положения, то я, несмотря на печальную участь своих предшественников, решился бежать.