Гитлер. Последние десять дней. Больдт Герхард

Приложение

Последние дни при Адольфе Гитлере. 1945 г.^{5}

Будучи одним из тех, кто пережил события апреля 1945 г., за стенами и внутри рейхсканцелярии, я хочу рассказать некоторые из моих воспоминаний, связанных с этими событиями, начиная с 20 апреля, последнего дня рождения Гитлера.

Берлин и восточные окраины города уже находились под случайным орудийным огнем малокалиберной русской артиллерии с дальних дистанций; несколько вражеских бомбардировщиков и самолетов-разведчиков кружили над восточной частью города, особенно перед и сразу после наступления сумерек, но они держались на почтительном расстоянии от наших зенитных орудий на башнях ПВО, которые, помимо обеспечения противовоздушной обороны, точным залпом довольно часто заставляли замолкать русские дальнобойные орудия. Бои уже достигли самых дальних окраин Восточного Берлина, поскольку под Франкфуртом-на-Одере и Кюстрином 9-я армия генерала Буссе была разгромлена, и наша оборона на Одере пала.

Начальник Верховного командования [т. е. сам Кейтель] и его начальник оперативного штаба [Йодль], а также их ближайшие помощники все еще продолжали работать на командном пункте, построенном еще в 1936 г. на улице Фюренвег в Далеме военным министром фон Бломбергом, в то время как оперативный штаб ОКБ бросил свои расположенные неподалеку квартиры в здании командования ВВС на Кронпринцаллее и перебрался [вместе с Генеральным штабом сухопутных войск] в бункер военного министерства в Вюнсдорфе (в Цоссене). У Йодля и меня были там к тому же и свои запасные квартиры, я сам разместился в доме № 16 по Фюренвег, в доме бывшего чемпиона по боксу Шмелинга.

Где-то около полудня 20 апреля британские и американские воздушные силы совершили свой последний массированный авианалет на центр Берлина, где находился правительственный квартал. Мы вместе с женой, гросс-адмиралом Дёницем и его женой, а также с нашими адъютантами наблюдали за этим неистовым и ужасающим спектаклем с маленького холма в саду служебной квартиры гросс-адмирала: он прошлой ночью вернулся в Берлин из «Коралла», своего оперативного штаба под Эберсвальде, поскольку там создалась угроза русского наступления.

Во время этой финальной крупной бомбардировки в прекрасную солнечную погоду зданию рейхсканцелярии, уже сильно поврежденному, удалось избежать дальнейшего разрушения; наши эскадрильи истребителей не смогли отразить эту атаку на Берлин, а наши зенитные установки были просто бессильны против вражеской атаки с такой высоты. Налет продолжался почти два часа, бомбардировщики проходили в вышине в тесном строе, словно это было воздушное представление в мирное время, и сбрасывали бомбы строго одновременно.

Военное совещание в этот вечер было назначено на четыре часа и проходило в бункере фюрера под зданием рейхсканцелярии. Как только Йодль и я появились в бункере, мы сразу же увидели, как фюрер в сопровождении Геббельса и Гиммлера поднимается в рабочие кабинеты рейхсканцелярии; я отказался от приглашения одного из адъютантов присоединиться к ним, поскольку у меня еще не было возможности поприветствовать фюрера. Я знал, что на лестнице рейхсканцелярии выстроились мальчики из гитлерюгенда для получения орденов (включая несколько Железных крестов) за проявленное во время вражеских авианалетов мужество и отличную службу в дружинах и подразделениях противовоздушной обороны.

Когда фюрер вернулся в бункер, Геринг, Дёниц, Кейтель и Йодль были по отдельности вызваны в его маленькую комнату для совещаний рядом с кабинетом министров, чтобы поздравить его по случаю дня рождения. Всех остальных людей, принимавших участие в совещании, фюрер просто поприветствовал рукопожатием, когда вышел в кабинет, и больше внимания его дню рождения не уделялось.

Когда я оказался с фюрером наедине, я понял, что просто не способен поздравить его: поэтому я сказал только о том, что милостивое спасение в теракте 20 июля позволило ему дожить до сегодняшнего дня, его дня рождения, и сохранить в своих руках всю верховную власть в такой серьезный момент, когда над созданным им рейхом нависла невиданная доселе угроза, что внушает нам уверенность, что он примет необходимое в данной ситуации решение: я сказал, что я считаю, что ему следует начать переговоры о капитуляции до того, как столица рейха станет полем битвы.

Я собирался и дальше продолжать в том же духе, когда он остановил меня, сказав: «Кейтель, я знаю, что я хочу; я собираюсь сражаться и дальше, как в самом Берлине, так и вне его». Для меня это прозвучало как пустой девиз, и он предвидел, что я попытаюсь отговорить его от этой идеи, поэтому он протянул мне руку и сказал: «Спасибо вам — позовите, пожалуйста, Йодля. Мы еще поговорим об этом позже». И я вышел из комнаты. О чем он говорил с Йодлем, я так и не узнал.

Военное совещание прошло в своем обычном ритме в гнетущих стенах кабинета бункера; генерал Кребс из военного министерства доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль — на остальных театрах военных действий. Тем временем Геринг и я удалились в личные комнаты и обсудили его намерение эвакуировать свой оперативный штаб в Берхтесгаден, поскольку Каринхоллу уже угрожала серьезная опасность, и «Курфюрст», оперативный штаб ВВС, уже время от времени не выходил на связь. Геринг собирался ехать на машине, поэтому ему уже было пора отправляться, поскольку между Галле и Лейпцигом осталась только одна главная дорога в южном направлении, которая, как я знал, была еще свободна от передовых частей врага. Я посоветовал Герингу ехать, и он спросил у меня, не попрошу ли я Гитлера перевести в Берхтесгаден оперативный штаб ВВС.

Несмотря на критическую обстановку — на Итальянском театре войны — совещание прошло спокойно, без обычных неуравновешенных взрывов. Фюрер принял несколько точных и объективных решений; свою возбудимость он держал под полным контролем. Когда я выдвинул предложение, что Геринга необходимо отвести на юг, до того как связь с ним будет потеряна окончательно, он согласился и быстро вышел, чтобы самому предложить это Герингу.

Мои мотивы этого поступка можно было объяснить, вероятно, моей твердой уверенностью в то время, что Гитлер и оперативный штаб ОКВ — как было предусмотрено в наших приказах — также должны были перевести в Берхтесгаден свое Верховное командование, даже в том случае, если бои вокруг Берлина не усилятся; при необходимости их можно было вывести самолетом и ночью. Самолеты для этого уже были готовы, и все, кто не был жизненно необходим в штабе фюрера в Берлине, уже были отправлены в Берхтесгаден на спецпоездах и в колоннах грузовиков. То же самое относилось к ОКВ и к военному министерству, которые были разделены на объединенный Северный командный штаб (для Дёница) и Южный, в Берхтесгадене. Дёниц должен был взять на себя командование всеми родами вооруженных сил в Северной Германии, после того как Центральная и Южная Германия будет отрезана от севера соединившимися к югу от Берлина американскими и русскими войсками. Гитлер сам подписал эти приказы, поскольку он планировал переправиться на юг, поддерживая радиосвязь с Дёницем.

20 апреля, по возвращении в Далем, я сообщил Йодлю о моем решении отправить самолетом в Берхтесгаден всех, кого можно освободить от службы; мой собственный спецпоезд уже отправился туда двумя днями ранее. Под командованием моего адъютанта Шимонски мой личный самолет совершил идеальный взлет среди бела дня под управлением авиационного инженера Функа [пилота Кейтеля] и полного экипажа, увезя генерала Винтера, д-ра Лемана, фрау Йодль и мою жену в Прагу, где их ждала служебная машина, чтобы доставить их в Берхтесгаден. Этим же вечером самолет вернулся в Берлин и вновь был в моем распоряжении. Все это было сделано для того, чтобы снять напряжение и подготовиться к скорому переезду штаба фюрера в Берхтесгаден, поскольку в тот момент это не подлежало сомнению.

21 апреля к фюреру для личного доклада о сложившейся ситуации прибыл генерал Шёрнер, командующий самой большой и самой сильной группой армий на Восточном фронте [группой армий «Центр»], действовавшей от Карпат почти до самого Франкфурта-на-Одере на юге. Их встреча прошла в полной секретности, и, когда этим же вечером мы с Йодлем вошли в бункер фюрера, Шёрнер как раз прощался с ним. Было видно, что фюрер был весьма воодушевлен их разговором, он высказал несколько оптимистических замечаний, на что Шёрнер поддакивал, а затем попросил нас поздравить самого последнего «фельдмаршала» Германии.

В ходе военного совещания стало совершенно ясно, что Шёрнер внушил фюреру чрезмерную уверенность в возможностях своего фронта и собственных руководящих качествах, и теперь Гитлер ухватился за это, как тонущий хватается за соломинку, совершенно не обращая внимания на то, что в конечном счете это был лишь только небольшой участок фронта, который еще мог кое-как сопротивляться. Ситуация на западе и в Италии была безнадежной; русские стояли у ворот Берлина… Настроение фюрера улучшилось еще больше, когда неожиданно для нас на совещании появился генерал Венк, командующий вновь сформированной 12-й армией, и доложил Гитлеру о положении своих дивизий, о своих оперативных целях и график своей внезапной атаки на американские формирования, действующие в районе Гарца и продвигающиеся к Эльбе. Поскольку генерал Венк остался жив и попал в плен к американцам, я хочу предоставить ему самому когда-либо в будущем рассказать о его тогдашних намерениях, целях и планах, так как у меня самого нет ни карт, ни документов, чтобы свериться с ними. Фюрер весьма ценил Венка, как деятельного, но осмотрительного штабного офицера, когда он лучше узнал его; он был ближайшим коллегой начальника Генерального штаба Гудериана, его правой рукой и постоянным представителем, поэтому он и был выбран фюрером в качестве командующего заново сформированной 12-й армией. Эта последняя, как ожидалось, должна была привнести изменения в ситуацию, сложившуюся между горами Центральной Германии и Эльбой, зачистив от сил противника — предполагалось, что они слабы, — район Магдебург — Люнебург — Брюнсвик, и соединиться с танковой группой, форсировавшей Эльбу на юге от Лауенбурга и ведшей бои в окрестностях Юльцена.

Ввиду импровизационного характера его формирования, сложности ситуации, которая связала наши силы по рукам и ногам, а также численного недостатка данной армии я совершенно не понимал оптимизма фюрера и генерала Венка. Я уверен, что Венк на самом деле и не надеялся добиться чего-либо более крупного, чем локальный успех, и уж, естественно, не стратегической победы. Но и в этом случае очевидный самообман Гитлера только возрос благодаря тем генералам, которым он доверял, что, в свою очередь, вселило в него надежды, оказавшиеся для нас роковыми. Только те, кто — как и я — были очевидцами сотен случаев, когда даже высшие командиры не осмеливались в такие моменты перечить фюреру и высказывать ему то, что они думают, и то, что считают выполнимым, могут по праву отвергнуть упрек в «слабости» ближайшего окружения фюрера.

Когда в этот вечер, после совещания, мы с Йодлем, по традиции, вместе возвращались домой на моей машине, то оба высказали удивление по поводу того, что фюрер выглядел таким оптимистичным, или, по крайней мере, мог говорить так уверенно. Шёрнер и Венк, должно быть, вдохнули в него новую надежду. Неужели он на самом деле не видел, насколько безнадежным было наше положение? Нет, он конечно же понимал это, но он отказывался допустить, что это правда.

Днем 22 апреля в наше обычное время мы прибыли на военное совещание. Я тут же заметил, что в атмосфере вокруг как будто нависли свинцовые облака: лицо у фюрера было желтовато-серого оттенка и словно окаменелым. Он был необычайно нервозен, его мысли постоянно блуждали, и он дважды выходил из зала совещаний в его личную комнату за соседней дверью. В наше отсутствие, в полдень, генерал Кребс, которого генерал Венк назначил представителем Гудериана, начальника Генерального штаба, за несколько недель до этого отправленного в долговременный отпуск, обрисовал фюреру обстановку на Восточном фронте и резко ухудшившееся положение вокруг Берлина.

Теперь это были уже не только-уличные бои на восточной окраине Берлина. В результате поражения на юге 9-й армии русские достигли района Ютербога и непосредственно угрожали нашему самому крупному и наиболее важному центральному военному складу армии; мы должны были приготовиться потерять его. К тому же нарастало давление противника на северные предместья Берлина, несмотря на то что на обоих флангах Эберсвальде на Одере продолжал стойко держаться генерал-полковник Хейнрици. Йодль и я узнали об ухудшении нашего положения в сражении за Берлин только в рейхсканцелярии. Комендант Берлина в полдень получил личный приказ фюрера обеспечить безопасность центральной части города и правительственного квартала.

Йодль провел совещание по возможности кратко. Группу армий «Запад» [т. е. соединения под командованием главнокомандующего фельдмаршала Кессельринга] уже оттеснили на юге Германии из Тюрингии в Гарц, бои велись в Веймаре, Готе, Швайнефурте и т. д.; на севере Германии войска были отброшены к Эльбе и в район южнее Гамбурга.

В конце совещания я попросил фюрера поговорить со мной в присутствии одного Йодля. Дальше откладывать принятие решения было уже нельзя: до того как Берлин станет ареной для уличных боев за каждый дом, мы должны либо предложить капитуляцию, либо ночью на самолетах бежать в Берхтесгаден и оттуда начать вести переговоры о капитуляции. Я выпроводил всех из кабинета и оказался наедине с Гитлером, поскольку Йодля в этот момент вызвали к телефону. И как это было часто в моей жизни, Гитлер прервал меня на первых же словах и сказал: «Я уже знаю, что вы скажете мне: „Решение нужно принять немедленно!“ И я уже принял решение: я больше никогда не покину Берлин; я буду защищать город до последнего вздоха. Либо я буду руководить битвой за столицу рейха — если Венк сможет удержать американцев за моей спиной и отбросит их назад к Эльбе, — либо я погибну в Берлине вместе со своими солдатами, сражаясь за этот символ рейха!»

Я резко возразил ему, что это сумасшествие и что в подобной ситуации я вынужден потребовать, чтобы он этой же ночью вылетел в Берхтесгаден, чтобы и дальше продолжать руководить рейхом и вооруженными силами, что нельзя гарантировать в Берлине, где связь может быть потеряна в любой момент.

Фюрер объяснил: «Ничто не мешает вам немедленно вылететь в Берхтесгаден. На самом деле, я приказываю вам сделать это. Но я сам собираюсь остаться в Берлине. Я уже объявил об этом по радио час назад германскому народу и столице рейха. И я не намереваюсь брать свои слова назад».

В этот момент вошел Йодль. В его присутствии я заявил, что ни в коем случае не полечу в Берхтесгаден без него [Гитлера], это не обсуждается. Вопрос теперь стоит не только об обороне или потере Берлина, а о командовании всеми вооруженными силами на всех фронтах, чего нельзя будет сделать из рейхсканцелярии, если обстановка в столице ухудшится еще больше. Йодль горячо поддержал меня и сказал, что если их связь с югом будет полностью разорвана — а большой кабель в Тюрингском лесу был уже перерезан, — тогда не будет никакой возможности руководить действиями групп армий [ «Центр»] Шёрнера, [ «Юг»] Рендулича, на Балканах [на северо-западе Хорватии], в Италии [на юго-западе, группой армий «С», под командованием генерал-полковника фон Виттинхоф-Шееля] и на западе [под командованием фельдмаршала Кессельринга]; поскольку одной радиосвязи недостаточно. Разделенную командную структуру нужно было реализовывать немедленно, и фюрер должен, как и было запланировано, вылететь в Берхтесгаден, чтобы остаться у командования.

Фюрер вызвал Бормана и повторил всем нам троим приказ этой же ночью вылететь в Берхтесгаден, где я должен был принять командование, с Герингом как его личным представителем. Мы все трое заявили, что отказываемся сделать это. Я сказал: «За семь лет я ни разу не отказался выполнить данный вами приказ, но этот приказ я никогда не выполню. Вы не можете и не должны бросить вооруженные силы в этом шатком положении, тем более в такое время, как сейчас». Он ответил: «Я останусь здесь, и точка. Я сознательно объявил об этом без вашего ведома, для того чтобы обязать себя. Если будет необходимо провести какие-либо переговоры с врагом — как сейчас, — то Геринг это сделает лучше, чем я. Либо я сражаюсь и выигрываю битву за Берлин, либо я погибну в Берлине. Это мое окончательное и бесповоротное решение».

Видя, что продолжать разговор с Гитлером, когда он в таком настроении, бесполезно, я заявил, что немедленно выезжаю из рейхсканцелярии на фронт на встречу с генералом Венком, чтобы отменить все данные ему приказы по его операциям и приказать ему выступать на Берлин для соединения с частями 9-й армии, ведущими бои на юге города. На следующий день, в полдень, я должен буду доложить ему [фюреру] о новой диспозиции и продвижениях Венка, и мы сможем подумать о дальнейшем. Фюрер тотчас же согласился с моим предложением; несомненно, это принесло ему некоторое облегчение ввиду того прямо-таки ужасного положения, в которое он поставил и себя, и нас.

По его приказу мне обеспечили плотный обед; перед отъездом я за тарелкой горохового супа обсудил с Йодлем другие необходимые меры. Он предложил мне позаботиться о высшем командовании, на тот случай, если фюрер на самом деле решит придерживаться своего плана, как он только что описал его нам в столь эмоциональной сцене. Мы оба немедленно согласились, что в подобном случае командовать из бункера фюрера в рейхсканцелярии или даже из Берлина будет невозможно, ибо мы потеряем все контакты со всеми фронтами. С другой стороны, мы не могли уехать в Берхтесгаден и таким образом бросить фюрера и потерять с ним связь.

На этом основании я поручил Йодлю проработать необходимую диспозицию для объединенного командного состава ОКВ и военного министерства, перемещаемого в Берхтесгаден, чтобы незамедлительно переправить в Берхтесгаден все части под командованием генерал-лейтенанта Винтера (заместителя начальника оперативного штаба ОКВ), все еще остающиеся в Вюнсдорфе, и обеспечить на юге оперативное командование, в то время как командный штаб «Север» этим же вечером должен быть переведен в казармы в Крампниц, около Потсдама, куда также переместимся и мы двое с нашими ближайшими помощниками. Общее же командование до определенного момента должно остаться вместе с фюрером, все время поддерживать связь с рейхсканцелярией и, как и раньше, проводить ежедневные совещания. Подобные меры все еще оставляли нам возможность принять запланированное нами в самом начале решение, поскольку мы были полны решимости во что бы то ни стало отговорить фюрера от его навязчивой идеи погибнуть в Берлине. Йодль обязался известить генерала Венка, возможно по радио, о моем приезде и о предназначенном для него приказе; после чего мы расстались.

Я выехал прямо из рейхсканцелярии в сопровождении моего штабного офицера, майора Шлоттмана, и с моим никогда не унывающим шофером Мёнхом за рулем. Мы с огромными трудностями блуждали вокруг Науэна и Бранденбурга, поскольку на днях они подверглись воздушной атаке, после которой остались только безлюдные руины; прямая дорога на юг к штабу Венка была безнадежно перекрыта. В конце концов незадолго до полуночи мне удалось найти Венка в одиноко стоящем домике лесника. Отыскать это место нам удалось по чистой случайности, поскольку я встретил курьера на мотоцикле, который сначала проводил меня в штаб генерала Кёллера, а генерал Кёллер, в свою очередь, предоставил мне водителя, который знал лесные проезды к штабу 12-й армии.

В беседе с генералом Венком tete-a-tete я обрисовал ситуацию, сложившуюся прошлым вечером в рейхсканцелярии, и дал ему понять, что моя последняя надежда вытащить фюрера из Берлина основывается только на успехе его прорыва к столице и соединения с 9-й армией. Я мысленно доходил даже до принудительного увода фюрера — если необходимо, то и силой — из рейхсканцелярии, если нам не удастся привести его в чувство, во что мне верилось с трудом после его вчерашнего ужасного поведения. Все зависит, сказал я ему, от успеха нашей операции, чего бы это ни стоило.

Венк вызвал своего начальника штаба, и я в общих чертах на карте обрисовал ему ситуацию вокруг Берлина, насколько я знал ее на предыдущий день; затем я оставил их наедине и приступил к ужину, накрытому в гостиной домика лесника, в это время Венк диктовал новый приказ для своей армии, о котором я попросил, чтобы забрать его обратно к фюреру. Примерно час спустя я вновь выехал с этим приказом для армии в своем кармане, пообещав по пути назад передать приказ Венка в руки генерала Кёллера, лично проинструктировать его, а также сегодня же ночью навестить его командиров дивизий. Я хотел употребить личное влияние на всех этих командиров частей и донести до них как особую важность поставленной перед ними задачи, так и то, что, если это не удастся, это станет для Германии дурным предзнаменованием. Венк был — и остался — единственным, кому были известны мои сокровенные мысли и мое намерение насильно вывезти фюрера из Берлина до того, как решится судьба столицы.

На рассвете, после утомительных поисков, я, наконец, добрался до командного пункта ближайшей к фронту дивизии, уже получившей приказ о наступлении в соответствии с измененной обстановкой и нашими намерениями. Дивизионного командира я нашел немного позади, в деревне, в то время как где-то вдалеке были слышны звуки битвы. Я потребовал, чтобы он немедленно сопроводил меня в его самый передовой полк, с тем чтобы он оказал свое личное влияние на войска, и потому что я сам хотел поговорить с командующим полком.

Это была дивизия, сформированная на днях в столице из частей и командиров трудовой службы рейха. Естественно, это не было закаленное в боях подразделение, но его офицеры и солдаты были необычайно воодушевлены; и их командиры были весьма энергичными и опытными солдатами, чувствовавшими себя более чем уверенно во главе своих войск, а не на тыловых командных пунктах, поскольку только своим личным примером они могли компенсировать недостаток боевого опыта и уверенности в подчиненных им офицерах. После того как я убедил полевых командиров в важности их задачи, и своим собственным присутствием, и убедительной речью, я ненадолго заехал в штаб генерала Хольсте по пути назад в Крампниц; он отвечал за безопасность линии реки Эльбы, не позволяя американцам форсировать ее с запада. Мы с Хольсте — моим старым полковым другом из 6-го артиллерийского полка, за чей энтузиазм и жизнелюбие я мог поручиться, — подробно обсудили сложившуюся ситуацию, и я особенно подчеркнул важность его роли, совершенно необходимой для успеха действий 12-й армии (которой я тотчас же подчинил его): Хольсте был абсолютно уверен на основании лавины докладов, поступавших от войск и от фронтовой разведки, что американцы еще не приступили к подготовке к наступлению на восток через Эльбу.

Примерно в одиннадцать часов утра [23 апреля 1945 г.] я прибыл в Крампниц — конечно же смертельно уставший — и после консультации с Йодлем прибыл в рейхсканцелярию на доклад к фюреру. Поскольку мы получили приказ явиться к нему в два часа, то мне впервые удалось вздремнуть на час.

В противоположность вчерашнему, фюрер был очень спокоен, и это вдохнуло в меня новые надежды достучаться до него и убедить его забыть свой злосчастный план. После того как генерал Кребс обрисовал обстановку на Восточном фронте, которая не стала заметно хуже, а Йодль доложил ситуацию на остальных фронтах, я конфиденциально доложил ему — присутствовали только Йодль и Кребс — о моем визите на фронт.

Прежде всего я передал ему приказ Венка 12-й армии; фюрер внимательно изучил его и оставил у себя. Хотя он и не высказался на этот счет, у меня возникло ощущение, что он был совершенно удовлетворен. Я подробно рассказал ему об итогах моих переговоров с командирами подразделений и о моих впечатлениях, полученных на месте. Тем временем поступили новости об успехах наступления, предпринятого армейским корпусом генерала Кёллера на северо-восток к Потсдаму. Фюрер осведомился, установлена ли уже связь между ними и 9-й армией, на что я ничего ответить не мог. Генерал Кребс также не имел никаких донесений о действиях 9-й армии, чья радиолиния прослушивалась радиоузлом рейхсканцелярии. Кребсу вновь было приказано, чтобы 9-я армия установила контакт с 12-й армией и очистила от вражеских сил территорию между ними.

В конце я вновь попросил о личной беседе. Но фюрер сказал, что он хочет, чтобы Йодль и Кребс также присутствовали на ней; мне тут же стало понятно, что он намерен оказать то же самое сопротивление, что и раньше, только в этот раз при свидетелях. Моя повторная попытка заставить его покинуть Берлин была категорически отвергнута. Но в этот раз он объяснил мне свои причины с абсолютным спокойствием: он заявил, что знание о его присутствии в Берлине вселяет в его войска решимость стоять насмерть и удерживает людей от паники. К сожалению, теперь это было необходимым условием успеха операций, выполняемых в настоящее время по освобождению Берлина, и последующего сражения за сам город. Только одна-единственная сила еще способна дать хоть какую-то надежду на реализацию этого успеха, который все еще был возможен: это была вера людей в него. Поэтому он должен сам командовать сражением за Берлин и бороться до конца. Восточная Пруссия удерживалась так долго только потому, что его штаб находился в Растенбурге; но фронт рухнул сразу же после того, как потерял поддержку в виде его личного присутствия. Та же судьба ждет и Берлин; поэтому он никогда не изменит своего решения, не нарушит своей клятвы, данной им армии и жителям города.

Все это он сообщил твердым голосом и без намека на какое-либо волнение. После того как он закончил, я сказал ему, что немедленно выезжаю на фронт к Венку, Хольсте и ко всем остальным, чтобы выступить перед командирами подразделений и сказать им, что фюрер ждет от них и защиты Берлина, и своего избавления. Не говоря ни слова, он протянул мне руку, и мы вышли от него.

Под каким-то предлогом мне вскоре после этого все-таки удалось еще раз поговорить с Гитлером, но на этот раз наедине, в его личном кабинете, рядом с конференц-залом. Я сказал, что наш личный контакт с ним может быть прерван в любой момент, если русские на севере прорвут фронт и перережут коммуникации между Крампницем и Берлином. Смогу ли я узнать, начались ли какие-либо переговоры с вражескими державами и кто их проводит? Сначала он сказал, что вести переговоры о капитуляции еще слишком рано, но затем он начал настаивать на том, что переговоры пойдут лучше, когда мы достигнем какой-либо локальной победы; в этом случае «локальной победой» должно стать сражение за Берлин. Когда я заявил, что это меня не удовлетворяет, он сказал мне, что на самом деле он уже некоторое время ведет мирные переговоры с Англией при посредстве Италии и что каждый день он вызывает к себе Риббентропа и обсуждает с ним их дальнейшие действия; он предпочел тогда не вдаваться со мной в подробности.

Я сказал, что я вернусь с фронта на следующий день, чтобы доложить ему развитие обстановки. Затем я ушел, не подозревая, что больше мы никогда друг друга уже не увидим.

В Крампниц я вернулся вместе с Йодлем. По пути мы откровенно поговорили и сошлись во мнениях, что оставлять все так, как есть, нельзя, и обсудили возможность похищения фюрера из бункера силой. Йодль сказал мне, что подобные мысли занимают его с прошлого дня, хотя он и не решался высказать их. Сегодня, когда они находились в бункере рейхсканцелярии, он обдумывал реальность осуществления этого плана и пришел к выводу, что ни о чем таком не может быть и речи, из-за сильной охраны СС и телохранителей службы безопасности, которые лично присягали Гитлеру на верность; без их участия любые подобные попытки обречены на провал. Такие люди, как генерал Бургдорф, военные адъютанты, Борман и адъютанты СС, все восстанут против нас. И мы отказались от этой идеи.

Затем Йодль предложил, чтобы мы подождали итогов действий, которые он предпринял совместно с Герингом; вечером, 22-го числа, он подробно описал генералу Коллеру, начальнику штаба ВВС, произошедшие вечером в рейхсканцелярии события и подчеркнул, что фюрер решил остаться в Берлине и либо победить, либо погибнуть здесь; Йодль послал Коллера к Герингу в Берхтесгаден, чтобы как можно быстрее передать ему всю картину разразившегося кризиса. Теперь в это мог вмешаться только Геринг, поскольку только он был способен на это. Я тотчас же подписался под действиями Йодля и был благодарен ему за то, что он проявил инициативу, приняв такое решение, до которого я сам не додумался.

Когда мы прибыли в Крампниц, вся наша организация — т. е. оперативный штаб ОКВ плюс штаб военного министерства («Север»), который Йодль объединил в Северный командный штаб, под его собственным управлением, — уже собиралась уезжать. Комендант, получив неподтвержденное донесение о разведывательных рейдах русской кавалерии к северу от Крампница, уже взорвал большой полевой склад боеприпасов, не получив на это никакого приказа, и распорядился эвакуировать казармы. К несчастью, у меня не было времени призвать к ответу этого истеричного господина, который так запросто уничтожил боеприпасы Берлина…{6}

Генерал Венк передвинул свой штаб армии дальше на север и занял уже другой домик лесника, когда я приехал к нему с наступлением сумерек. Он пытался установить связь с одной из своих танковых дивизий, находившейся на другом берегу Эльбы, но безуспешно. Я настойчиво потребовал от него немедленно и всецело перенацелить свои операции на Берлин и пустить в ход свое личное влияние, поскольку судьба фюрера зависела именно от этого последнего сражения, а не от танковых рейдов на другом берегу Эльбы.

Там меня ожидал телефонный вызов от Йодля; он сообщил мне новости, что сегодня ночью он, к несчастью, вынужден эвакуироваться из Крампница ввиду близости противника, против которого он на данный момент может выставить только два батальона танков. Поэтому он переносит штаб ОКВ — т. е. наш оперативный штаб — в лесной лагерь в Нойе-Роофен, между Рейнсбергом и Фюрстенбергом; первоначально этот лагерь был оснащен сигнальным оборудованием и связью для Гиммлера, но оставался свободным и подходил нам на сто процентов. Я сразу же согласился, но с одним условием, что с рейхсканцелярией должна поддерживаться радиосвязь, и фюрер должен быть извещен о нашем переезде.

Я сразу же понял, что теперь продолжать ежедневные военные совещания в бункере фюрера уже невозможно, поскольку, скорее всего, уже завтра враг отнимет у нас дорогу из Крампница в Берлин. Но ничего другого нам уже не оставалось.

Затем я попытался убедить генерала Венка в серьезности ситуации и в важности поставленной перед ним задачи — заново освободить подходы к Берлину, а затем, приказав ему лично доложить в рейхсканцелярию и ввести фюрера в суть дела, этой же ночью я выехал в штаб Хольсте и прибыл туда незадолго до полуночи. С Хольсте я обсудил все детали стоящей перед ним задачи: ослабив свой тыл, противостоящий американским силам, которые явно не собирались форсировать Эльбу, Хольсте должен был собрать все свои силы вместе и прикрыть северный фланг 12-й армии Венка от любой опасности или реального вмешательства русских.

В то время все еще можно было восстановить проходы к Берлину через Потсдам и Крампниц, если бы:

1. в результате наступления 12-й армии удалось бы полностью освободить Потсдам и установить связь с Берлином;

2. 9-я и 12-я армии смогли бы соединиться южнее Берлина;

3. предпринятая по личному приказу фюрера генералом танкового корпуса СС Штайнером атака с севера позволила бы ему пробиться через дорогу Берлин — Крампниц, на территорию не совсем благоприятную для действий танков.

Единственной проблемой генерала Хольсте было установить контакт с группой армий Хейнрици и танковой группой Штайнера на северо-западе Берлина: если бы он преуспел в этом, тогда, используя непроходимое Хавельлендское болото, он мог бы заткнуть эту брешь и небольшими силами. Я заверил Хольсте, что отдам группе армий Хейнрици распоряжения на этот счет, и этой же ночью выехал обратно; при первых лучах рассвета я проехал через Рейнсберг, тихий и мирный город, и после длительных поисков добрался до нашего лагеря в Нойе-Роофене, куда только что, примерно около восьми часов, прибыл сам Йодль и его ближайшее окружение. Лагерь был так хорошо спрятан в лесу, вдали от самой деревни и дороги, что найти его нам помогли только местные проводники.

Мучительное осознание нашей отдаленности от рейхсканцелярии и наша зависимость от радиосвязи — и телеграфа укрепили мое намерение взять на себя ответственность за принятие решений — в отличие от прежнего, — поскольку я уже не мог получать оттуда телефонограмм; утром я позвонил в рейхсканцелярию и переговорил сначала с одним из адъютантов, а затем и с генералом Кребсом и просил его соединить меня с фюрером, как только он освободится.

Ближе к полудню 24 апреля я лично доложил фюреру о моем последнем визите на фронт; я рассказал ему о благоприятном развитии продвижения к Потсдаму 12-й армии и добавил, что я намереваюсь ближе к вечеру сам появиться в рейхсканцелярии. Он запретил мне приезжать в Берлин на машине, поскольку дороги были уже небезопасны, но он не стал возражать против моего перелета в Гатов, на аэродром летной школы, куда за мной заедут. Он передал телефонную трубку полковнику фон Белову, и я сразу же договорился с ним о моем перелете; прибыть туда я должен был на закате.

Я вызвал из Рехлина свой верный «Ю-52» на аэродром в Райнсберге, откуда я намеревался вылететь в Берлин. Сразу же после этого телефонного разговора прошло первое военное совещание под моим руководством, генерал Детлефзен (из Генерального штаба) доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль — на всех остальных театрах войны. Мы еще не утратили связь со всеми нашими формированиями, так что все без исключения донесения с различных фронтов, как обычно, были у нас на руках. Сразу же после совещания Йодль по телефону доложил фюреру о моих предложениях и получил его согласие. Генерал Кребс, заместитель начальника Генерального штаба сухопутных сил, был в это время в рейхсканцелярии, и Йодль поделился с ним своими сокровенными мыслями.

Этим же вечером я выехал через Фюрстенберг на командный пункт генерала танкового корпуса СС Штайнера прямо на юг, надеясь прояснить там обстановку и перспективы его наступления. Тем временем прибыла только одна из двух перегруппировывавшихся в Нойбранденбурге танковых дивизий; вторая все еще подтягивалась. Несмотря на то что Штайнер и пробился из узких районов озер и отбил пространство для развертывания своих танковых формирований, он своим выпадом привлек к себе внимание противника, в результате чего упустил возможность неожиданного прорыва — который при других обстоятельствах несомненно имел бы успех.

Как только я вернулся в лагерь, мне уже нужно было отправляться, чтобы лететь в Гатов. Мой адъютант уже все устроил, когда мне позвонил полковник фон Белов, запретив мне взлетать до наступления темноты, поскольку вражеские истребители препятствовали полетам над Гатовом. Я отложил свой вылет до десяти часов вечера, но и этот план сорвался: после прекрасного весеннего дня спустился туман, и от полета пришлось отказаться. Я вновь отложил его на вечер 25 апреля.

Рано утром 25 апреля я вновь выехал на фронт, прежде всего заехав в штаб генерала Хольсте. После того как он проинформировал меня об обстановке в его корпусе, а также Венк — который вновь перенес свой штаб армии — ввел меня в курс дела, я продиктовал Йодлю мое собственное понимание обстановки, с тем чтобы он передал все это фюреру: генерал Венк, вероятно, достиг Потсдама со своей боевой группой; но это был только узкий участок фронта, вытянувшийся клином между озер к югу от города, и у него не было резервов и дополнительной ударной мощи, поскольку большая часть его сил была связана учащающимися сражениями за переправы через Эльбу (без карты я не могу дать их точное местонахождение) к северу от Виттенберга, так что он не мог высвободить их для наступления на Берлин или для объединения с сильно поредевшей 9-й армией. Для того чтобы осуществить эти две операции должным образом, 12-я армия была уже недостаточно сильна.

В данной ситуации я поручил генералу Венку — при всей угрозе фронта на Эльбе — освободить для основной операции в Берлине хотя бы одну дивизию и по радио сообщить фюреру, от моего лица, об этом решении.

Когда я, возвращаясь в лагерь, подъезжал к маленькому городку Ратенов, находившемуся примерно на полпути между Бранденбургом и Науэном, дорогу нам заблокировали германские войска и объявили, что русские предприняли атаку на Ратенов и он находится под вражеским артобстрелом. Поскольку я сам не слышал никакого шума сражений, я поехал дальше по абсолютно пустой дороге прямо в Ратенов. На рыночной площади батальон фольксштурма вырыл окоп в три фута глубиной, что открывало перед ними поле обстрела лишь на сотню ярдов до домов на дальней стороне. Никто ничего не знал о противнике, кроме того, что ожидалось наступление на город. Я объяснил командиру батальона всю глупость его действий; созвал батальон, выступил перед ними с короткой речью и приказал командиру батальона проводить меня к коменданту города.

По пути в разных местах я увидел всевозможные артиллерийские орудия, полевые гаубицы, пехотные орудия, 37-миллиметровые зенитные орудия и т. д., расставленные в разных местах внутренних двориков, установленные на передки и закамуфлированные от обнаружения с воздуха; их тягачи и орудийные расчеты без дела стояли вокруг них. Единичные орудийные выстрелы вражеских батарей, казалось, были нацелены на окраины города.

Я нашел коменданта в доме немного дальше, когда он раздавал приказы собравшимся вокруг него десяти или двенадцати офицерам. Комендант был действующим офицером инженерных войск, и мое появление не только удивило его, но и привело в полное замешательство. Он сообщил мне, что приказал эвакуировать город и заминировать мосты на его восточной окраине [важно!], поскольку противник скоро начнет наступление. Я закричал на него, что он, должно быть, сошел с ума, что удирает из-за нескольких залпов дальнобойных орудий: где признаки действительного приближения врага? где его разведывательное подразделение? что они докладывают ему? и что делает вся эта артиллерия, что стоит в каждом внутреннем дворе города? Я приказал всем выйти из дома и прошелся с ними до окраины города, где предполагалось наступление противника; там ничего не было видно, если не считать нескольких клубов дыма от артиллерийских снарядов. Под моим контролем были изданы приказы по обороне города, артиллерию вывезли и окопали, а их командира привели на командный пункт, откуда он сам мог осмотреть лежащее перед ним обширное открытое пространство, на котором не было даже и намека на противника.

Я прямо высказал ему, что если он сдаст город нескольким кавалерийским патрулям, то это будет стоить ему головы и что я на следующий день вновь навещу их и надеюсь увидеть здесь правильно организованную оборону. Он немедленно должен направить к генералу Хольсте курьера и доложить ему о моем вмешательстве и о данных мной ему приказах. Я выехал обратно на линию отступления этого бравого коменданта, которую он для себя наметил, и увидел протянувшиеся на мили колонны отступающих войск разных родов, конвои из грузовиков, груженных ружьями, пулеметами, боеприпасами и так далее. Многих из них я останавливал и отправлял обратно в город под командование нескольких пожилых офицеров военной полиции, которых я выбрал из всех остальных. Ввиду находящихся на востоке города Хавельлендских болот и пустоши, не дающих никакого укрытия, Ратенов не мог быть серьезно атакован с востока. Но через этот город [в западном направлении] по территории к востоку от Эльбы проходила жизненно важная линия связи с северной частью корпуса Хольсте и группой армий Хейнрици. Вплоть до 29 апреля Хольсте каждый день докладывал мне, что все попытки противника захватить Ратенов были отбиты. О том, что происходило позднее, я не осведомлен.

В этот же день, поздно вечером, я вернулся в лагерь в Нойе-Роофен и еще раз готовился с наступлением темноты вылететь в Берлин. Поскольку Йодль уже сообщил фюреру по телефону о том, как развивается обстановка, я решил ему не звонить, а доложить обо всем уже при личной встрече в Берлине. К несчастью, рейхсканцелярия вновь запретила мне приземлиться в Гатове, так как он уже периодически находился под артобстрелом противника; по этой причине Хеерштрассе, магистраль от Шарлоттенбургских до Бранденбургских ворот, была оборудована под посадочную полосу для самолетов, и после наступления сумерек там приземлялись транспортные самолеты «юнкерс», доставляя затребованные рейхсканцелярией и комендантом Берлина всевозможные боеприпасы, а также два батальона войск СС, добровольно вызвавшихся для действий в городе. Поэтому мое прибытие было отложено за полночь, так что я все еще мог вылететь до рассвета. После полуночи мы ждали на аэродроме в Рейнсберге возможности вылета, но вместо этого получили категорический запрет на полет, так как вспыхнувший в Берлине пожар накрыл район Тайергартен такой дымовой завесой, что приземлиться там было просто невозможно.

И даже мой личный телефонный звонок ничего не мог изменить; мне сообщили, что из-за задымленности уже несколько самолетов разбились и «взлетно-посадочная полоса» заблокирована. Когда я вновь по возвращении в лагерь стал обсуждать этот вопрос с рейхсканцелярией, предлагая им, чтобы я вылетел на заре, мне сообщили, что сам фюрер запретил мне это, поскольку предыдущим вечером на закате при посадке на своем самолете был тяжело ранен генерал-полковник фон Грайм. Я долго и подробно беседовал по телефону с генералом Кребсом: он сказал мне, что Гитлер освободил Геринга от всех его должностей и даже отказал ему в праве быть своим преемником, из-за того что тот попросил от фюрера полномочий, чтобы начать с врагом переговоры о капитуляции. Кребс сообщил, что 24-го из Берхтесгадена был получен радиосигнал о его намерениях, и фюрер, придя от этого в ярость, приказал своим гвардейцам СС в Бергхофе арестовать Геринга (его должны были расстрелять).

Я был шокирован этими новостями и смог только сказать в ответ Кребсу, что все это, должно быть, какое-то недоразумение, поскольку вечером 22-го фюрер сам при мне заявил, что хорошо, что Геринг находится в Берхтесгадене, поскольку он проведет переговоры лучше, чем это сделает он, Гитлер. Очевидно, Борман подслушивал этот наш телефонный разговор с Кребсом, так как вдруг на линии возник его голос, воскликнувший, что Геринг уволен «даже и с должности главного егеря рейха». Я ничего не ответил; видит Бог, ситуация была слишком серьезной для подобных язвительных замечаний. Я отправился к Йодлю, чтобы обсудить с ним это новое развитие событий. Теперь мы поняли, почему генерал-полковнику фон Грайму было приказано во что бы то ни стало прибыть в рейхсканцелярию: чтобы принять на себя командование германскими военно-воздушными силами, в качестве преемника Геринга.

Этой ночью я ни на миг не сомкнул глаз, поскольку этот последний ход фюрера неожиданно открыл мне то ужасающее настроение, что царило в рейхсканцелярии, и также силу влияния Бормана. Только он один мог иметь во всем этом свои мерзкие интересы; он использовал умонастроение фюрера, чтобы победным финалом завершить свою затянувшуюся вражду с Герингом. Что же произойдет, если, как это теперь казалось неизбежным, фюрер добровольно встретит свою смерть в Берлине? Осознанно ли он решился уничтожить Геринга вместе с собой в самый последний момент? Мое решение 26-го вечером вылететь в Берлин стало еще более твердым, а там будь что будет, если Грайм смог это сделать, то смогу и я.

27 апреля, около полудня, в нашем лагере в Нойроофене появился гросс-адмирал Дёниц; он также по радио вызвал сюда Гиммлера. Мы четверо, включая Йодля, обсудили сложившуюся обстановку в узком кругу, а затем оба наших гостя приняли участие в военном совещании. Нам было совершенно понятно, что фюрер намерен и дальше оставаться в Берлине и сражаться и что нашим долгом было не покидать его до тех пор, пока остается хоть какая-либо возможность вывести его оттуда. Тот факт, что американцы все еще не пытались переправиться через Эльбу ниже Магдебурга, и то, что там был достаточно укрепленный фронт, удерживаемый группой армии Шёрнера, что позволило оттянуть силы с северного фланга для защиты Берлина от окружения русскими с юга, как того требовал фюрер, сумело придать ситуации — по крайней мере, вокруг Берлина — более оптимистичный вид, несмотря на то что всеобщая картина войны была более чем серьезна. Затем мы простились друг с другом.

Этой же ночью я принял решение дать Гитлеру еще одну последнюю возможность выбрать: сбежать из Берлина или передать верховное командование Дёницу на севере и Кессельрингу на юге; штаб ОКВ, под командованием генерал-лейтенанта Винтера, помощника начальника оперативного штаба ОКВ, уже сам перешел под руководство Кессельринга. Но обоим командующим необходимо было дать полную свободу действий, какие они сочтут нужными: больше так продолжаться не могло.

Несмотря на то что я вновь предпринял все меры по подготовке моего вылета в Берлин этой ночью, мне вновь в самый последний момент пришлось отказаться от этой попытки. Мне сказали, что совершить какой-либо перелет в Берлин и приземлиться вдоль восточно-западного направления этой ночью было совершенно невозможно.

Не только транспортные самолеты, но и истребители, и самолеты-разведчики возвращались назад от Берлина: город был покрыт дымом, туманом и облаками, и даже низко летящие самолеты не могли разглядеть Бранденбургские ворота. Вылет нового фельдмаршала Грайма был отменен.

Таково было положение дел, когда я позвонил фюреру с предложением об изменении структуры командования, однако он отверг подобные меры как неуместные, сказав, что не намерен передавать кому-либо командование до тех пор, пока не будет нарушена радиосвязь. В равной степени он отверг и подчинение Итальянского театра военных действий, и Восточного фронта — группы армий под командованием Шёрнера, Рендулича и Лёра — Кессельрингу: Кессельрингу хватало забот и с Западным фронтом. Он [Гитлер] будет удерживать Берлин до тех пор, пока он сам будет командовать в нем; а я должен позаботиться о снабжении боеприпасами. Я не стал требовать от него покинуть Берлин, тем более по телефону.

После отъезда Дёница и Гиммлера [28 апреля] я поехал к генерал-полковнику Хейнрици, командующему штабом группы армий «Висла», чтобы самому составить картину обороны на Одере, которой он руководил на отрезке от Шорфской пустоши до Штеттина. До сих пор этим фронтом командовал генерал Кребс из рейхсканцелярии, потому как был связан с обороной Берлина. Теперь ответственность за оборону Берлина была снята с этой группы армий и возложена на коменданта Берлина, который, в свою очередь, получал все приказы непосредственно от фюрера.

В течение нескольких дней генерал Хейнрици настоятельно требовал, чтобы танковая группа Штайнера и, особенно, корпус Хольсте подчинялись ему: он намеревался использовать их, по крайней мере, как прикрытие для своего южного фланга. Генерал-полковник Йодль неоднократно отклонял это требование, по вполне очевидной причине, что армия Венка станет совершенно беззащитной на своем северном фланге и с тыла. Около часа дня я присоединился к Хейнрици в его командном пункте в лесном лагере на северо-востоке от Бойценбурга, поместья графа Арнима. Хейнрици и его начальник штаба, генерал фон Трота, выдали мне исчерпывающий анализ ситуации, которая значительно ухудшилась в результате прорыва русских на юге Штеттина, поскольку там было недостаточно готовых резервов, чтобы заткнуть брешь. Я согласился подумать, есть ли у нас возможность оказать им поддержку, но я снова отверг требование о передаче управления корпусом Хольсте, высказав все свои аргументы по этому поводу. На самом деле я потребовал, чтобы его группа армий «Висла» теперь была окончательно подчинена ОКВ, и приказал ему отправлять военные доклады непосредственно в наш оперативный штаб. Мы расстались как старые друзья, в полном согласии.

Этим же вечером Хейнрици позвонил мне, чтобы доложить, что ситуация с прорывом на его фронте стала еще хуже; он просил передать ему хотя бы одну танковую дивизию из группы Штайнера. Я пообещал ему принять решение сразу же, как только я переговорю с Йодлем и самим Штайнером. Я установил, что генерал СС Штайнер приказал 7-й танковой дивизии, которая все еще подтягивалась, осуществить предписанное ей наступление только с приходом ночи, я приказал этой дивизии быть наготове и оставаться в моем распоряжении, чтобы при необходимости развернуть ее в другом направлении. Отказаться от наступления Штайнера, на которое фюрер возлагал такие огромные надежды, мне было очень тяжело. Но ввиду сложившейся на фронте Хейнрици обстановки, когда противник в течение двух или трех дней мог прорваться в тыл Штайнеру и к южному флангу группы армий «Висла», мы с Йодлем были уверены, что теперь единственным правильным решением было бы бросить 7-ю танковую дивизию через брешь с юга и во фланг русских. Поэтому я освободил 7-ю танковую дивизию для Хейнрици, но с обязательным условием закрепить за ней линию атаки и ее цель, с тем чтобы я мог подтянуть ее снова, вне зависимости от результата, как резерв. Этот приказ был подтвержден Хейнрици; Йодль известил фюрера о проделанном. Для него это должно было стать горьким разочарованием.

Рано утром 28 апреля, в четыре часа утра, я выехал к генералу СС Штайнеру в надежде найти там штаб 7-й танковой дивизии либо спросить у него, где он находится; я также хотел обсудить с ним, как он собирается и собирается ли осуществить свое наступление даже без 7-й дивизии. Но оказалось, что эта дивизия была перехвачена группой армий [ «Висла»], даже не достигнув намеченного мною места сбора; и никто не передавал Штайнеру этот приказ.

После того как Штайнер объяснил мне, как он намерен возобновить наступление после перегруппировки, даже и без 7-й танковой дивизии, я выехал обратно по пути следования, который я установил для этой дивизии, но не увидел ни души. До меня начало доходить, что либо дивизия была задержана, либо действовала где-то еще.

На другой дороге мне повстречались отряды пехотинцев и артиллерии на конной тяге. Когда я спросил у них о 7-й танковой дивизии и что вообще здесь происходит, я узнал, что две ночи назад южный фланг группы армий Хейнрици удирал на запад через Шорфскую пустошь и в течение этого дня, 28 апреля, должен выйти на фланги Фюрстенберга, где этой артиллерии нужно заново окопаться.

Меня чуть удар не хватил! Во время нашего разговора прошлым вечером Хейнрици и слова мне не сказал об этом организованном отступлении — уже тогда развернувшемся в полную силу. Так что 7-я танковая дивизия тоже находилась где-то в совершенно другом месте — и по этой самой причине он так настойчиво требовал, чтобы корпус Хольсте был также передан ему.

Примерно в восемь часов я вернулся в наш оперативный штаб, чтобы посовещаться с Йодлем об этой полностью изменившейся ситуации, в соответствии с чем наш лагерь — самое позднее на следующий день — будет беззащитен и сдан русским. Я приказал Хейнрици и генералу фон Мантейфелю встретиться со мной севернее Нойбранденбурга, а затем уехал, Йодль же впервые очень жестко поругался с начальником штаба этой группы армий [ «Висла»]. Во время этой поездки на Север я наконец нашел 7-ю танковую дивизию, а после продолжительных поисков — и штаб дивизии. В этот момент там находился связист группы армий, штабной офицер инженерных войск, который как раз показывал на карте командиру дивизии следующие этапы отступления и дистанции продвижения на каждый день. Этого мне только и не хватало: услышать подобный генеральный план отступления группы армий, о котором ни ОКВ, ни фюрер, ни генерал Кребс даже и не подозревали. Этот приказ был отдан в тот вечер, когда я уехал из штаба группы армий, значит, к тому времени он уже был принят. Его появление, без согласия ОКВ и даже самого фюрера, было результатом моей искренней беседы с Хейнрици, который сделал вывод, что фюрер уже не в состоянии вмешиваться в ситуацию и что, таким образом, он может делать то, что считает целесообразным, а его основным стремлением было переправить свою группу армий через Эльбу и сдать ее американцам. Все это я узнал лишь позднее, от преемника Хейнрици; сегодня я знаю, что его начальник штаба, генерал фон Трота, — которого я уволил в тот же вечер — был организатором этого генерального плана.

Так или иначе, в соответствии с этим приказом 7-я танковая армия закрепилась на чисто оборонительной позиции, чтобы уменьшить давление неприятеля на части [Хейнрици], пока они отступали с фронта; к большому изумлению командира дивизии, из-за подобного способа использования танковой дивизии я вышел из себя: она не предназначалась для той унизительной роли, ради которой я принял мучительное решение отобрать эту танковую дивизию у генерала Штайнера в самый момент ее решающего наступления на юге, на которое не только фюрер, но и мы все возлагали большие надежды, особенно принимая во внимание то, чего достиг генерал Венк со своей 12-й армией.

После того как командир дивизии доложил мне обстановку, которая сложилась в результате обвала фронта, — что было сходно по чудовищности с прорывом русских на Одере — я убедил его, что, как к танкисту, оборонительные операции к нему не имеют никакого отношения и что его реальная сила только в контрнаступлении. Он, естественно, согласился, но указал, что подготовка его дивизии для подобного наступления теперь займет слишком много времени. Несмотря на его заявление, я приказал ему использовать его оружие в той манере, для которой оно предназначено, иначе все бесполезно.

Около полудня я неожиданно встретился с генерал-полковником Хейнрици, в присутствии генерала фон Мантейфеля. Наша беседа была весьма натянутой, поскольку я не мог не упрекнуть Хейнрици достаточно жестко за сокрытие его плана отступления от Верховного командования и меня самого. Он не согласился, что подобный план можно было считать отступлением, а сказал только о необходимости отвести свой южный фланг через Шорфскую пустошь на другую сторону; кроме того, все передвижения войск и их действия были предназначены для того, чтобы сократить линию фронта, который находился под полным контролем. Тот план, что показали мне в штабе 7-й танковой дивизии, был всего лишь указанием, подготовленным для штаба инженерных войск для минирования и разрушения дорог, если дело дойдет до краха и т. д. После этого я обрисовал этим господам общую обстановку и положение 12-й армии Венка, частей генерала СС Штайнера и корпуса Хольсте и описал ситуацию на севере и северо-западе Берлина, ставшую уже критической в результате самовольного отвода их южного фланга, что подвергло серьезной опасности тыл танкового корпуса Штайнера. Хейнрици дал мне слово отныне внимательно следить за моими приказами и обещал подчиняться всеобщему командованию. Расстались мы, по крайней мере внешне, хорошо, с моим призывом поддерживать наши давние дружеские отношения и его обещанием этого.

Этим вечером мне не удалось вернуться в лагерь до наступления темноты. По мнению Йодля, положение на севере Берлина, на том самом южном фланге, теперь стало более серьезным, чем раньше. Я долго разговаривал по телефону с генералом Кребсом, находившимся в рейхсканцелярии, после того как фюрер перевел мой вызов к нему, так что лично с Гитлером я поговорить не смог. Телефонная связь была ужасной, постоянно обрывалась. Начальник военной связи, что находился в лагере вместе с нами, объяснил мне, что теперь можно установить только радиосвязь между подвешенной около нашего лагеря на привязном аэростате радиоантенной и радиовышкой в Берлине; все телефонные линии оборваны. До тех пор пока радиовышка находится в руках немцев, чтобы передавать и получать сигналы, и привязной аэростат остается целым, наша связь с рейхсканцелярией будет обеспечена. Помимо этого, у нас еще оставался радиоконтакт со службой связи в бункере фюрера.

На следующий день [29 апреля] Йодль предложил мне эвакуировать наш оперативный штаб. Сначала я отверг это предложение, поскольку не желал рисковать еще дальше отдаляться от фюрера, что обязательно привело бы к потере радиосвязи [голосовой]. То, что нашему пребыванию здесь придет конец, было совершенно очевидно. Вскоре после темноты батарея крупнокалиберных орудий открыла огонь прямо по нам и поддерживала одиночный заградительный огонь всю ночь. В течение вечера Йодлю удалось связаться по радио с Гитлером и доложить фюреру сделанные нами открытия насчет фронта Хейнрици, а также получить его полное согласие со всеми моими распоряжениями против какого-либо дальнейшего отступления группы армий Хейнрици, моим приказом о контрнаступлении 7-й танковой дивизии и т. д.

Около полуночи мне позвонил генерал-полковник Хейнрици и очень резко выразил свое недовольство упреками Йодля в адрес его начальника штаба [фон Трота] и заявил, что ввиду непрерывно ухудшающейся обстановки, о которой он узнал из нашего разговора, он приказал своей группе армий возобновить отступление. Я сказал ему, что его поведение — вопиющее неповиновение, для которого нет ни малейшего оправдания. В таком случае, ответил он, больше не намерен нести ответственность за командование войсками. Тогда я отстранил его от командования этой группой армий и приказал передать дела старшему командиру армии, генералу фон Типпельскирху. Я сказал ему, что должен проинформировать о его отставке фюрера, и закончил разговор.

В этот момент вошел Йодль и начал яростно обвинять начальника штаба этой группы армий, которого он вполне оправданно считал совершенно некомпетентным; я должен был выступить против Хейнрици, поскольку мириться с подобными действиями мы больше уже не могли. Я сказал ему, что отстранил Хейнрици, и он ответил мне, что я поступил совершенно обоснованно. По радиотелеграфу я сообщил фюреру о том, что я снял Хейнрици и почему; генерал Кребс этой ночью от лица фюрера подтвердил этот сигнал.

Утром 29 апреля грохот сражения на востоке от нашего оперативного штаба стал еще громче. За ночь Йодль уже сделал все необходимые приготовления для эвакуации вместе с начальником связи; под вопросом было только наше перемещение в штаб Гиммлера в Меклейбурге, который уже был оснащен соответствующим сигнальным оборудованием. Гиммлер с готовностью вызвался освободить этот штаб для нас и предоставить помещение для нашей передовой части; мы получили право перебраться туда тогда, когда мы пожелаем.

Из-за дождя в ночь с 28 на 29 апреля нам пришлось опустить привязной аэростат, так что на время наша радиосвязь с Берлином была прервана. Мы не могли снова поднять его наверх примерно до полудня, поскольку его оболочка отяжелела от дождя. Однако 29-го солнце было столь жарким, а небо чистым, и воздушные силы противника действовали необычайно активно над нашим лагерем и над фронтом, который теперь находился примерно в семи милях.

Как только наш аэростат поднялся в воздух, я попросил соединить меня с рейхсканцелярией. Сначала я переговорил с командующим Большим Берлином, который, по-видимому, находился в рейхсканцелярии. Генерал Вейдлинг, генерал артиллерии, прежде командовавший фронтом на Одере под Кюстрином, во время прорыва этого фронта, вышел на связь; это был тот самый генерал, о котором из штаба СС передавали фюреру искаженные донесения о том, что он и его штаб поспешно сбежали в лагерь Добериц, в то время как их войска вели жестокие сражения между Одером и Берлином. Гитлер так мало доверял своим генералам, что в ярости приказал генералу Кребсу проследить, чтобы этот генерал был арестован и расстрелян за проявленную трусость перед лицом врага. Узнав об этом, генерал Вейдлинг незамедлительно сам явился в рейхсканцелярию и потребовал разговора с фюрером. Как сказал мне позднее генерал Кребс, беседа с Гитлером состоялась тотчас же в рейхсканцелярии, в результате чего фюрер снял офицера, который до этого был комендантом города, и назначил Вейдлинга командующим Большим Берлином, с неограниченными полномочиями; он заверил его в своем высшем доверии к нему.

Я упомянул этот случай только для того, чтобы показать, как легко можно было поколебать доверие фюрера к генералам его армии и как безоговорочно верил он клевете своих тайных источников разведки в СС. В этом отдельном случае только твердая позиция генерала позволила избегнуть серьезной ошибки в правосудии.

Вскоре после моего разговора с Вейдлингом состоялся радиотелефонный разговор Йодля с самим фюрером, и я слушал его через наушники. Фюрер был очень спокоен и объективен и еще раз одобрил предпринятые мною действия, затем он сказал, что хотел бы поговорить со мной после того, как Йодль закончит свой военный доклад. Но еще в то время, когда Йодль совещался с ним, снаружи раздался громкий взрыв, и разговор прервался окончательно. Через несколько минут в комнату вошел начальник связи и объявил, что наш аэростат был сбит русским самолетом: поскольку резервного у нас не было, то голосовую связь восстановить уже было невозможно.

Хотя это сообщение совершенно потрясло меня, оно помогло мне принять решение отдать приказ об эвакуации нашего штаба сразу же после обеда: о том, чтобы восстановить линию голосовой связи, теперь не могло быть и речи, а телеграфный сигнал можно было передавать по радио откуда угодно. Я был в ярости, что мне самому не удалось поговорить с фюрером, хотя Йодлю и удалось обсудить с ним наиболее важные вопросы. Мы отправили последнее сообщение о том, что мы переезжаем и просим их отправлять все дальнейшие радиограммы к нам в новый оперативный штаб, куда мы прибудем этим вечером.

Ближе к полудню шум сражения стал громче, увеличилась активность вражеской авиации, бомбившей в особенности транспортную развязку у Рейнсберга и атаковавшей с бреющего полета отступающие колонны автотранспорта, заблокировавшие улицы. Мы разделили ОКВ на несколько походных колонн и установили каждой различные пути следования. Йодль и я остались в лагере со своими непосредственными сотрудниками до самого последнего момента; мой адъютант этим утром специально для нас провел рекогносцировку лесной дороги, проведя нас в широкий объезд вокруг деревень возле Рейнсберга и забитых основных магистралей. Мы выехали в семь часов, оставив следовать за ними только последние подразделения связи и радиостанцию. На следующий день мы узнали от них, что русские патрули, прочесывавшие лес, непременно обнаружили бы нас в лагере, задержись мы там еще хоть на час. К ним в руки попали только грузовик связи и несколько телефонных аппаратов, поскольку их не успели демонтировать.

В эту прекрасную весеннюю погоду мы ехали по узкой, скрытой дороге через густой лес, вокруг селений и деревушек, по направлению к Варену, чтобы встретиться с генералом фон Типпельскирхом и обсудить с ним дальнейшие действия его группы армий.

Я был вынужден приказать ему принять на себя командование, поскольку он неоднократно просил меня не возлагать это на него; я раскрыл ему, что я уже вызвал из Голландии генерал-полковника Штудента, в качестве нового командующего, но до его прибытия командующим будет он. От него я узнал, что генерал СС Штайнер принял командование его армией (на некоторое время!), передав командование своим танковым корпусом полковнику Фету из ОКВ, который первоначально был выделен ему как офицер разведки.

После того как я тщательно проинструктировал Типпельскирха о том, как бы я хотел, чтобы он действовал своей группой армий, он попросил, чтобы его избавили от его начальника штаба; Йодль с готовностью согласился с этим после его ссоры с фон Трота, так что последнего я также приказал уволить.

Мы поехали в наш новый оперативный штаб в Доббин, поместье известного голландского нефтяного магната Детердинга (который умер в 1939 г.).

Когда мы прибыли, то встретили Гиммлера; он планировал выехать оттуда со своим штабом рано утром на следующий день, так что предоставленные нам спальные комнаты были тесными и переполненными. Но, по крайней мере, у нас снова была радиосвязь, и мы тут же установили радиостанцию, которая почти сразу начала передавать нам радиограммы. Я получил от фюрера сообщение с его подписью; оно содержало пять вопросов.

1. Где передовые части Венка?

2. Когда они возобновят свое наступление?

3. Где находится 9-я армия?

4. Где 9-я армия будет прорываться?

5. Где передовые части Хольсте?{7}

За ужином я обсудил с Йодлем наш ответ и сам написал первый набросок. Только после продолжительных обсуждений мы передали наш ответ на радиопост для отправки в течение ночи.

Я был откровенно прямолинеен и не пытался приукрашивать всю серьезность сложившейся ситуации и то, что уже невозможно освободить Берлин. Южный фланг группы армий «Висла» слишком далеко развернулся на запад в результате их отступления, поэтому танковый корпус Штайнера был вынужден прекратить свое наступление и прикрывать южный фланг этого корпуса совместно с корпусом Хольсте к северо-западу от Берлина; в противном случае их бы атаковали с тыла или вообще отрезали. Все, что мы знали о 9-й армии, это то, что около десяти тысяч человек без какой-либо крупнокалиберной артиллерии пробились через леса и объединились с восточным флангом 12-й армии. Они не стали особым подкреплением для генерала Венка, поскольку его наступление безнадежно увязло среди озер прямо на юге от Потсдама. В конце радиограммы я написал: «Освобождение Берлина и возобновление доступа к нему с запада невозможно. Предлагаю прорыв через Потсдам к Венку, или, в качестве альтернативы, фюрер должен вылететь на юг. Ожидаю решения».

Ближе к полуночи в Доббин прибыл фельдмаршал фон Грейм, новый главнокомандующий германскими военно-воздушными силами, его правая лодыжка была сильно перевязана; он вылетел из Берлина со своим старшим пилотом Ханной Райч 28-го числа и благополучно приземлился в Рехлине; оттуда он выехал прямо ко мне, чтобы сообщить о произошедших в рейхсканцелярии событиях. Он рассказал мне об отставке Геринга и ее причине — которые я описывал ранее — и добавил, что ситуация в Берлине очень серьезная, хотя фюрер уверен и невозмутим. Он сказал, что у него с ним был долгий разговор, но, несмотря на их старую дружбу, было невозможно убедить его покинуть Берлин. Грейм добавил, что ему поручили связаться и обсудить со мной сложившуюся обстановку. Он должен будет вылететь в Берхтесгаден 30-го числа и там принять командование военно-воздушными силами.

30 апреля мы оставались в Доббине. Ответ от Гитлера так и не последовал; получение моей радиограммы было дословно подтверждено нашему радиопосту, так что в рейхсканцелярии она была принята правильно и передана фюреру. Растолковать отсутствие какого-либо ответа на мое последнее предложение я мог только как отказ.

В четыре часа утра 1 мая мы выехали из Доббина. Я принял горячую ванну и смог поспать на кровати с чистым белым бельем несколько часов. Днем раньше управляющий поместьем эвакуировал все имущество, оставив поместье на одного из дворецких: современная вилла, на которой мы жили, находилась рядом со старым замком — который был переоборудован под бараки для иностранных рабочих, — управлявшимся женой трактирщика даже после нашего отъезда; каждый вечер она раздавала по нескольку бутылок вина, но, я полагаю, русские позднее все равно выпили весь погреб.

Я провел военное совещание в десять часов в казармах в Висмаре, где уже с 29-го числа разместилась действующая рабочая группа, включавшая в себя и военное министерство, и ОКВ. Позднее, во всем этом беспорядке, я принял генерал-полковника Штудента; он прилетел в полдень на самолете. Я проинформировал его о сложившейся обстановке и перешел к стоящим теперь перед ним задачам, подчеркнув важность сохранить порты на Балтике открытыми для наших судов с беженцами и войсками, текшими из Восточной Пруссии. В заключение Йодль обсудил с ним приказы, которые необходимо издать в первую очередь, и то, как он видел их новые многообразные задачи.

Штудент принял командование полным решимости прояснить ситуацию и приглушить преобладавшее неоправданно паническое настроение. Во время нашей поездки в Висмар мы, к несчастью, стали свидетелями ужасных сцен беспорядочных потоков беженцев, конвоев автомобилей и колонн с продовольствием, сквозь которые мы должны были проезжать. Дважды нам самим приходилось выскакивать из машины, поскольку британские самолеты с бреющего полета обстреливали колонны из пулеметов и пушек. Несколько часов подряд мы были зажаты в очереди машин, выстроившихся в две и три линии, и все они стояли друг у друга на пути. Вместе со мной в открытой машине находился замечательный военный полицейский, который своим руководством умудрялся снова и снова вносить хоть какую-то степень порядка в этот хаос и провести нас через него.

В полдень 1 мая мы несколькими раздельными группами въехали в здание штаба, которое было предоставлено на севере Нойштадта для северной группы ОКВ в казармах флота, где для каждого было место для работы и была полностью установлена радиосеть. Я ожидал встретить там гросс-адмирала Дёница, но был разочарован: он со своим штабом расположился в военно-морской гостинице под Плёном. Я в одиночку выехал из Нойштадта, чтобы встретиться с ним: до него было примерно час езды.

В Плёне гросс-адмирал уже проводил совещание с фельдмаршалом Бушем, который командовал прибрежным фронтом от Киля до Голландии, насколько мне помнится. Кроме Буша, я встретил там еще и Гиммлера; он прибыл туда, чтобы попытаться объединить силы с Дёницем. Я совершенно не представляю, каковы были его истинные намерения, но, казалось, он хотел предоставить себя в наше распоряжение для дальнейшей службы и ознакомиться с обстановкой.

Ближе к вечеру в Плён к Дёницу прибыл фельдмаршал фон Грейм со своим старшим пилотом Ханной Райч. Он отложил на день свой вылет на юг Германии, чтобы обсудить с Дёницем некоторые требования военно-морского флота к ВВС. От Ханны Райч я узнал, что по приказу фюрера был расстрелян генерал-лейтенант СС Фегелейн после того, как он был арестован полицейским патрулем в берлинском ночном клубе пьяным и в гражданской одежде.

Я долго беседовал с Дёницем об этой безнадежной ситуации. Он показал мне радиограмму от Бормана о том, что в соответствии с его завещанием фюрер назначает Дёница своим преемником и что само завещание находится у офицера, уже вылетевшего к нам. Я тут же осознал, что моя радиограмма из Доббина в ночь с 29 на 30 апреля уничтожила все сомнения фюрера, которые он все еще испытывал по поводу безнадежности его положения, и это завещание и перепоручение его Борманом Дёницу являлись результатом моей радиограммы.

Мы оба были уверены, что конец Берлина может наступить в любой момент, хотя фельдмаршал Грейм и оценивал ход битвы за Берлин весьма благоприятно исходя из того, что он лично видел и слышал в Берлине вплоть до вечера 28-го числа. Глубоко взволнованный, я отправился обратно в Нойштадт, но, к несчастью, задержался в пути из-за нескольких сильных налетов британцев на населенные пункты вокруг военно-морского штаба на закате. Я ужасно переживал, что моя радиограмма нарисовала слишком мрачную картину, в результате чего были сделаны неверные выводы. Но в конце концов я решил, что было бы безответственно приукрашивать неприятную правду; моя искренняя радиограмма была единственным верным образом действий. Йодль высказал то же самое мнение, когда я заговорил с ним об этом после моего возвращения и сообщил ему все, что я услышал в штабе у Дёница.

Этой же ночью, с 1 на 2 мая, мне позвонил Дёниц и попросил меня приехать к нему в восемь часов утра; в соответствующее время я выехал из Нойштадта. Дёниц сразу же принял меня и наедине показал мне две новые радиограммы:

а) от Геббельса со списком членов нового кабинета министров, якобы составленным самим фюрером, в котором Геббельс значился «рейхсканцлером». Она начиналась со слов: «Фюрер скончался вчера в 15.30…»;

б) от Бормана, что данное событие действительно произошло и, таким образом, Дёниц становится преемником.

Так вот что это было! Формулировка Геббельса совершенно ясно говорила, что Гитлер сам покончил со своей собственной жизнью, в противном же случае непременно было бы написано: «пал на поле боя», а не «скончался». Завещание, которое должно было прилететь к нам с офицером, так и не прибыло.

Дёниц сразу же дал понять, что, как наследник фюрера — т. е. новый глава государства, — он не намерен иметь кабинет министров или список министров, навязанный ему кем бы то ни было; я искренне поддержал это мнение. Я сообщил ему, что, по-моему, здесь явная попытка Геббельса и Бормана поставить его перед fait accompli. В течение дня было составлено обращение к германскому народу и вооруженным силам. В подобной ситуации было просто невозможно еще раз привести к присяге все вооруженные силы: поэтому я предложил в качестве формулировки, что клятва верности, данная фюреру, автоматически переносит свою юридическую силу на Дёница, как нового главу государства, выбранного самим фюрером.

Утром снова появился Гиммлер и несколько раз наедине разговаривал с Дёницем. До меня уже дошло, что в списке министров Геббельса он не фигурировал. У меня создалось впечатление, что он сам, как будто это было совершенно естественно, считает себя членом нового кабинета министров Дёница. И поскольку он спросил у меня, какие чувства испытывают к нему вооруженные силы, я готов предположить, что он положил глаз на должность военного министра. Я уклонился от ответа, но посоветовал ему обсудить этот вопрос с Дёницем; я не мог действовать через голову Верховного главнокомандующего вооруженными силами. И добавил, что попрошу Дёница освободить меня от моих служебных обязанностей, как только он решит вопрос о командовании вооруженными силами, поскольку в данный момент необходимо выбрать новых главнокомандующих и для сухопутных сил, и для военно-морского флота.

Как только Дёниц узнал, что здесь находится Гиммлер, он еще раз вызвал меня для личного разговора, чтобы сказать мне, что Гиммлер предоставил себя в его полное распоряжение, по-видимому испытывая в предыдущие дни надежды самому стать преемником Гитлера. Он спросил меня, что я думаю о том, чтобы включить Гиммлера в кабинет министров; я смог ответить только, что я считаю Гиммлера просто невыносимым.

Мы оба пообещали сохранить этот разговор исключительно между нами. Дёниц намеревался назначить графа Шверина фон Крозига, бывшего в ту пору министром финансов, своим личным советником и министром иностранных дел и хотел обсудить состав нового кабинета министров с ним.

После того как обращение было готово для передачи по радио, я покинул штаб Дёница и поехал обратно в Нойштадт с намерением вновь отчитаться перед Дёницем рано утром на следующий день, 3 мая. По прибытии я проанализировал новую ситуацию с Йодлем; у нас обоих была теперь только одна мысль — как можно быстрее завершить войну, пока еще было возможно эвакуировать Восточную Пруссию и предпринять действия для спасения наших войск на Восточном фронте. Мы решили рассмотреть эти вопросы на следующий день с Дёницем.

Длинная радиограмма от фельдмаршала Кессельринга, присланная нам этим же вечером, 2 мая, для передачи Дёницу, укрепила наше решение: Кессельринг докладывал, что его группа армий в Италии капитулировала, что уже было утверждено, и добавлял, что он был застигнут врасплох неполномочными переговорами генерал-полковника фон Фитингофа о капитуляции и принимает всю ответственность за это на себя и подписывается под действиями последнего. Теперь, когда итальянский фронт развалился, положение группы армий генерал-полковника Лёра на Балканах стало угрожающе уязвимым, и не оставалось никакой надежды на ее спасение.

Вооруженный этими сведениями, я с самого утра 3 мая отправился в Плён к Дёницу; его собственная радиостанция уже приняла эту радиограмму от Кессельринга. Дёниц также решил прекратить войну настолько быстро, как это возможно, и поэтому попросил меня явиться к нему, как только я приехал. Я предложил, чтобы северная группа ОКВ тотчас же переехала в его штаб. Но так как в Плёне для этого было недостаточно места, а полный контроль Верховного командования необходимо было установить безотлагательно, Дёниц распорядился, чтобы Верховное командование переехало во Фленсбург, причем незамедлительно. Я вызвал в Плён Йодля и наш личный состав, в то время как объединенная организация ОКВ/военное министерство выехала во Фленсбург. После прибытия Йодля мы оба долго совещались с Дёницем, который полностью подтвердил наше собственное мнение о ситуации.

Этим же вечером Дёниц выехал в Рендсбург, куда он вызвал адмирала фон Фридебурга, чтобы лично сообщить ему, что он назначается новым главнокомандующим германским военно-морским флотом. На ночь мы остались в старом штабе Дёница, а 3 мая последовали за ним во Фленсбург, выехав в 4.30 утра. Во Фленсбурге-на-Мюрвике для нас были подготовлены кабинеты и спальные комнаты в казармах флота; Йодль, я и наше ближайшее окружение переехали в то же самое здание, что и гросс-адмирал, наши кабинеты располагались рядом с его собственным.

Начальником штаба Йодля на театрах военных действий ОКВ был теперь полковник Мейер-Детеринг, в то время как начальник оперативного подразделения генерал Детлефзен руководил делами военного министерства. Я не хочу вдаваться в подробности военной обстановки: эти два офицера были в лучшем положении, чем я, чтобы оценить ту ситуацию, и, без сомнения, они оба в свое время еще напишут свои собственные воспоминания.

Будет достаточно сказать, что сразу же стали приниматься меры для завершения войны в соответствии с четкими инструкциями, данными гросс-адмиралом, в то же время обеспечивавшими спасение по возможности большему количеству беженцев и войск с Восточного фронта, пересылая их в Центральную Германию. Нам было понятно, что, когда придет время, от нас потребуют капитуляции немедленно и без дальнейших слов: так что еще оставался вопрос о быстром переводе тех более трех миллионов войск с Восточного фронта в зону оккупации американцев, чтобы они не попали в руки к русским. Это также было предметом переговоров, начавшихся рано утром 3 или 4 мая по инициативе гросс-адмирала, между адмиралом фон Фридебургом и британским главнокомандующим фельдмаршалом Монтгомери.

Когда последний отказался заключить с нами отдельное соглашение, в итоге переговоров появился акт о капитуляции, представленный фон Фридебургом и подписанный генерал-полковником Йодлем в штабе генерала Эйзенхауэра рано утром 7 мая; его единственной уступкой было продление срока до полуночи 8-го числа.

Из штаба Эйзенхауэра Йодль отправил мне радиограмму, в которой, хотя и в скрытой форме, передавал мне, какие точно возможности предоставляет эта двухдневная отсрочка, и я смог сообщить войскам на Восточном фронте — и в особенности группе армий генерала Шёрнера, которая все еще вела бои в Восточной Чехословакии, — разрешение отойти на запад в крайне ограниченный срок, не более 48 часов. Это указание вышло еще до полуночи 7 мая. Полковник Мейер-Детеринг сумел заранее оценить ситуацию и, с составленной нами копией этих указаний, совершил отважный перелет прямо на фронт к командующему армией в Чехословакии.

Группа армий генерала Хильперта, в провинциях Прибалтики [Курляндии], была проинформирована майором де Мезьером; ему поручили отослать домой всех его больных и раненых солдат на последнем транспортном корабле, отходящем из Либау. Де Мезьер привез мне последнее приветствие от моего сына, Эрнста Вильгельма, с которым он разговаривал непосредственно перед обратным перелетом во Фленсбург. Фельдмаршал Буш (Северо-Западный фронт) и генерал Бёме (Норвегия) уже лично прибыли к гросс-адмиралу, чтобы получить инструкции. У нас все еще была постоянная радиосвязь с фельдмаршалом Кессельрингом, командующим на юге совместно с южной группой ОКВ под командованием генерал-лейтенанта Винтера из оперативного штаба ОКВ.

Во Фленсбург-на-Мюрвике прибыло несколько членов правительства, включая нового министра иностранных дел, графа Шверина фон Крозига; а также рейхс-министра Шпеера и генерала фон Трота, начальника штаба, уволенного мною из группы армии Штудента (бывшей Хейнрици).

Гиммлер также пытался отстоять свои позиции vis-a-vis с гросс-адмиралом Дёницем. После совещания с Дёницем я взял на себя смелость попросить Гиммлера воздержаться от дальнейших посещений штаба гросс-адмирала. Вначале на него возложили некие полицейские обязанности, но и от них его также освободили. Для правительства Дёница Гиммлер совершенно не подходил, и от лица Дёница я прямо объяснил ему это.

Следующий случай показывает, как мало Гиммлер разбирался в политической обстановке и то, каким бременем он был для нас: из точно не установленного штаба он послал нам с офицером сухопутных сил, который раньше находился среди его персонала, письмо, чтобы передать его генералу Эйзенхауэру. Этому офицеру было поручено известить меня о содержимом данного письма: оно содержало краткое предложение о добровольной сдаче генералу Эйзенхауэру, если он гарантирует ему, что ни при каких обстоятельствах он не передаст его русским. Гиммлер однажды уже озвучивал мне подобную идею в присутствии Йодля, во время нашего последнего разговора с ним. Поскольку этот офицер, что принес письмо, никогда уже к Гиммлеру не вернулся, последний так и не узнал, что его предложение не было передано Эйзенхауэру, поскольку мы тут же уничтожили это письмо. Более того, Гиммлер приказал своему курьеру сообщить мне (для Дёница), что он намерен уехать в поместье в Северной Германии; он собирался залечь на дно на следующие шесть месяцев или около того. Конец этой истории — его арест, несколькими неделями спустя, и самоубийство при помощи яда во время тюремного заключения — хорошо известен.

8 мая, после возвращения Йодля из штаба Эйзенхауэра в Реймсе, гросс-адмирал приказал мне, действуя как глава государства и Верховный главнокомандующий вооруженными силами, вылететь на британском транспортном самолете в Берлин с предварительным актом о капитуляции, уже подписанным Йодлем и начальником штаба Эйзенхауэра. Меня сопровождали адмирал фон Фридебург, как представитель военно-морского флота, и генерал-полковник Штумпф, последний главнокомандующий обороной Германии, как представитель ВВС. Помимо них, я взял с собой вице-адмирала Бюркнера, начальника департамента военной разведки ОКВ, и подполковника Бём-Таттельбаха, поскольку он мог не только бегло говорить по-английски, но и также сдал экзамены на переводчика русского языка.

Сначала на британском транспортном самолете мы полетели в Штендаль. Там собралась эскадрилья британских гражданских самолетов маршала британских ВВС, представителя генерала Эйзенхауэра. После чего-то вроде победного облета вокруг Берлина мы все приземлились, мой самолет последним, на аэродром Темпельхоф. Для британских и американских лиц выстроился русский почетный караул с военным оркестром; с нашего места посадки мы издалека могли наблюдать эту церемонию. Чтобы сопровождать меня, мне выделили русского офицера — мне сказали, что это был старший квартирмейстер генерала Жукова, — он повез меня на одной машине, в то время как остальные из моей группы последовали за мной на других машинах.

Мы проехали через Бель-Альянс-плац по окраинам города в Карлсхорст, где нас высадили в небольшой пустующей вилле недалеко от казарм инженерно-саперного училища. Было примерно около часа пополудни. Мы были полностью предоставлены сами себе. Некоторое время спустя прибыл репортер и сделал несколько снимков, а еще через какое-то время приехал русский переводчик: он так и не смог сказать мне, когда будет происходить подписание акта о капитуляции; в любом случае мне еще на аэродроме дали его германскую копию.

Поэтому я мог сравнить версию, подписанную Йодлем, с формулировками этого нового акта; но я заметил лишь незначительные расхождения с оригиналом. Единственным существенным изменением была вставка условия, угрожающего наказанием войскам, которые не прекратят огонь и не сдадутся в условленное для этого время. Я сказал офицеру-переводчику, что я требую разговора с представителем генерала Жукова, поскольку я не стану безоговорочно подписывать такую вставку. Несколько часов спустя прибыл русский генерал с переводчиком, чтобы выслушать мои возражения; полагаю, это был начальник штаба Жукова.

Я объяснил, что я возражаю, потому что я не могу поручиться за то, что наш приказ о прекращении огня будет получен вовремя, в результате командиры подразделений могут с полным правом и не выполнить какие-либо подобные требования. Я потребовал, чтобы в акт был внесен пункт, что капитуляция должна вступить в силу только по истечении 24-часового срока после получения войсками этого приказа; только после этого положение о наказании должно вступить в действие. Примерно час спустя генерал вернулся и сообщил, что генерал Жуков согласен предоставить двенадцатичасовую отсрочку вместо двадцатичетырехчасовой. В заключение он попросил у меня документы, подтверждающие мои полномочия, поскольку представители победивших держав желают изучить их; я вскоре получу их обратно. Он добавил, что подписание акта состоится «ближе к вечеру».

Примерно в три часа дня русские девушки подали нам превосходный обед. Наше терпение подвергалось тяжкому испытанию. В пять часов нас проводили в другое здание и подали вечерний чай, но больше ничего не произошло. Мне вернули мои документы и сказали, что все в порядке, но, по всей видимости, еще не было известно, когда будет проходить подписание акта о капитуляции. В десять часов мое терпение кончилось, и я официально потребовал сообщить, когда же состоится подписание; мне сказали, что это должно произойти примерно через час. В течение вечера я велел принести из самолета наш скромный багаж, поскольку обратный вылет, на который мы рассчитывали, теперь был невозможен.

Незадолго до полуночи — в то время, когда акт о капитуляции должен был вступить в силу — меня и моих помощников проводили в столовую казарм. Когда часы стали бить, мы через боковую дверь вошли в большой зал столовой, и нас провели к длинному столу прямо напротив нас, где для меня и моих сопровождающих оставалось три свободных места; остальное наше окружение было вынуждено стоять позади нас. Все углы зала были переполнены и ярко освещены лампами. Три ряда стульев шли через всю длину зала, а один ряд, поперек его, был заполнен офицерами; генерал Жуков занимал председательское кресло с представителями Британии и Америки по обе стороны от него.

После того как начальник штаба Жукова положил передо мной акт о капитуляции на трех языках, я попросил его объяснить, почему оговорка, которую я потребовал, не была вставлена в пункты текста о наказании. Он подошел к Жукову и после коротких переговоров с ним, под моим пристальным взглядом, вернулся ко мне и сказал, что Жуков определенно согласен с моим требованием и что меры наказания не вступят в силу в течение следующих двенадцати часов.

Церемония началась с нескольких вступительных слов; затем Жуков спросил меня, прочитал ли я акт о капитуляции. Я ответил: «Да». Его вторым вопросом было, готов ли я признать его, поставив свою подпись. И вновь я громко ответил: «Да!» Церемония подписания тотчас же началась, после чего я первый подписал этот акт, подтверждая его. В заключение я и мои сопровождающие покинули зал через дверь прямо позади меня.

Мы вновь вернулись на нашу маленькую виллу, за вечер нам накрыли стол, скрипевший под тяжестью холодных закусок и различных вин, в то время как в остальных комнатах для каждого из нас приготовили по отдельной чистой постели. Официальный переводчик сказал мне, что придет русский генерал и что к его приходу будет подан ужин. Четверть часа спустя появился старший квартирмейстер Жукова и попросил нас приступить к ужину; он просил нас извинить его, поскольку он не может остаться. Эта еда, вероятно, более скромная, чем та, к которой мы привыкли, извинился он, но мы должны принять то, что есть. Я не мог воздержаться от ответа, что мы совершенно не привыкли к такой роскоши и таким обильным банкетам. Было заметно, что он явно польщен этим высказыванием.

Мы все полагали, что эта Sakuska было все, что подадут нам на стол на этом «завтраке у палача», поэтому мы все были уже совершенно насытившимися, когда узнали, что за этим еще последует горячее жаркое из мяса, а в конце нам подали целые тарелки свежей замороженной клубники, чего я раньше никогда не пробовал в своей жизни. Очевидно, что этот ужин нам приготовили в Берлинском гастрономическом ресторане, и даже вина были немецкого производства. После обеда офицер-переводчик покинул нас; по-видимому, он был за хозяина. Я назначил наш вылет назад на шесть часов утра, и мы все легли спать.

На следующее утро в шесть часов утра нам подали легкий завтрак. Поскольку я собирался уезжать примерно в пять тридцать, меня попросили подождать начальника штаба Жукова, который хотел поговорить со мной о нашем обратном перелете. Мы все стояли у наших машин и ждали отправления. Генерал попросил меня остаться в Берлине; они попытаются предоставить мне возможность из Берлина отдать приказ о прекращении огня нашим войскам на Восточном фронте, как я того требовал днем ранее при обсуждении условий пункта о наказании. Я ответил, что, если они смогут обеспечить мне радиосвязь, я тотчас же дам необходимые радиограммы; они должны передать мне немецкие шифры. Генерал вновь исчез, чтобы узнать решение Жукова. Он вернулся с новостью, что отправить эти радиограммы мне все-таки не удастся, но генерал Жуков, тем не менее, все-таки просит меня остаться в Берлине.

Теперь я понял, что они замышляли. Я настойчиво потребовал немедленного вылета во Фленсбург, поскольку мне нужно было как можно быстрее передать оттуда измененные условия капитуляции нашим войскам; в противном случае я не могу отвечать за последствия. Он должен сообщить своему генералу, что я добросовестно все подписал и доверял слову генерала Жукова, как офицера.

Десять минут спустя этот начальник штаба вернулся опять и сообщил, что мой самолет будет готов к взлету через час. Я поспешно забрался в свою машину вместе с Бюркнером, Бём-Таттельбахом и переводчиком; эти господа заметили предпринятые попытки задержать меня еще более ясно, чем я сам, — по крайней мере, не менее.

Они сказали мне, что у русских, очевидно, слишком много выпивки и что победный пир в столовой был все еще в самом разгаре, когда мы благополучно уехали.

Переводчик спросил меня, какой дорогой я хотел бы проехать к аэропорту. Мы проехали мимо здания мэрии, замка, по Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе. Между Унтер-ден-Линден и Бель-Альянс-плац были видны ужасающие следы боев. Огромное количество немецких и русских танков перегораживало Фридрихштрассе в нескольких местах, а улицы были усыпаны булыжниками разрушенных зданий. Мы вылетели прямо назад во Фленсбург и успокоились, только оказавшись в британском самолете и поднявшись в воздух. Во Фленсбурге мы приземлились около десяти часов.

Мы организовали обмен официальными делегациями с Монтгомери и Эйзенхауэром, чтобы облегчить отношения между нами. В субботу 12 мая во Фленсбург прибыла американская делегация, которую разместили на борту роскошного парохода «Патрия»; первое совещание было устроено в одиннадцать часов утра в воскресенье. Дёница попросили первым прибыть на борт «Патрии» на прием к американцам, в то время как я должен был появиться на полчаса позднее.

После того как Дёниц покинул корабль, был принят я; американский генерал сообщил мне, что я должен сдаться как военнопленный и должен был быть вывезен на самолете сегодня в два часа пополудни, в течение двух часов. Я должен передать мои официальные дела генерал-полковнику Йодлю; мне разрешено взять одного спутника и личного ординарца, а также 300 фунтов багажа.

Я встал, коротко отсалютовал своим фельдмаршальским жезлом и вместе с Бюркнером и Бём-Таттельбахом, которые сопровождали меня во время этой «аудиенции», уехал обратно в штаб. Я попрощался с Дёницем, который уже был проинформирован о том, что произошло, и в качестве спутников выбрал Мёнха и подполковника фон Фреенда, таким образом обеспечив им значительно менее трудные условия плена. Я передал Йодлю мои личные бумаги и ключи и поручил Шимонски передать моей жене одну или две личные вещи и письмо для нее, чтобы курьерским самолетом переправить их в Берхтесгаден. К сожалению, позднее британцы конфисковали у храброго «Шимо» все — даже мои ключи и банковскую расходную книгу, а также письма к моей жене.

Мы отправились в полет, пункт назначения которого был нам неизвестен, и после перелета через всю Германию приземлились в аэропорту Люксембурга; там со мной впервые стали обращаться как с военнопленным и перевезли нас в парк-отель в Мондорф, который был переоборудован в лагерь для интернированных. Зейсс- Инкварт уже прибыл туда раньше меня.

Во Фленсбурге я был еще сам себе хозяин; вместе с генералом Детлефзеном я приехал в аэропорт на своей собственной машине, и в эти два часа, совершенно неохраняемый, я мог бы покончить с жизнью, и никто бы не смог остановить меня. Но подобная мысль никогда не приходила мне на ум, поскольку я и представить себе никогда не мог, что меня ждет впереди такой via doloris{8}, с таким трагическим концом в Нюрнберге.

Я начал отбывать свой срок как военнопленный с 13 мая 1945 г. в Мондорфе; 13 августа меня перевели в тюремную камеру в Нюрнберге, а 13 октября 1946 г. я жду своей казни.

Примечания